Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Удивительно, что любая система(тут я имею в виду философию), рано или поздно упираясь в некий абсолют, на практике оказывается тоталитарным строем. А, может, и закономерно. Или даже "удивительно закономерно". Не пытаюсь ли я себя превратить в ригидную систему?
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Шарль Бодлер - Человек и море (в переводе Вяч. Иванова) читать дальше Как зеркало своей заповедной тоски, Свободный Человек, любить ты будешь Море, Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе, Чьи бездны, как твой дух безудержный, - горьки;
Свой темный лик ловить под отсветом зыбей Пустым объятием и сердца ропот гневный С весельем узнавать в их злобе многозевной, В неукротимости немолкнущих скорбей.
Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны. Кто тайное твое, о Человек, поведал? Кто клады влажных недр исчислил и разведал, О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!
Что ж долгие века без устали, скупцы, Вы в распре яростной так оба беспощадны, Так алчно пагубны, так люто кровожадны, О братья-вороги, о вечные борцы!
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Сегодня, кстати, день рождения Пересме должен был бы быть. Но я не буду поздравлять. Ни к чему. Там и без меня хватает. Там - без меня - лучше, чем со мной.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
...подкрался незаметно. Заходишь на кухню - а там будто бы Восставшего из Ада переснимают. Только гвоздей не хватает и со светом поработать. Я теперь понимаю, откуда этот интерес ко всему простому появился. Хорошо папе, он хотя бы может отговориться тем, что "завтра утром рано вставать и ехать через весь город мне не улыбается" - и заночевать на работе.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Меня догнала та мысль Шопенгауэра и перебила мне позвоночник. Потом все тот же Шопенгауэр - никогда бы не подумала, что он на такое способен, - меня утешил. Чуть-чуть. Платочек дал, сопли вытереть. Но вопрос остался. Вопрос остался, и, пока я не найду ответ, я не смогу двигаться. Впрочем, ответов всего два, если судить строго: да или нет. И последние месяца два я прочно и уверенно склоняюсь к "нет". Если это станет окончательным ответом, то прыгать можно будет уже без веревки.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Вести с фронта обабления: у меня получилось испечь лимонный пирог. С огрехами, правда, но кто ж мог подумать, что дома нет подходящей формы? В итоге оказалось слишком много начинки, а коржи(так ли это называется?) слишком толстые получились. Но факт остается фактом. Я могу испечь пирог. Никогда бы не подумала.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
смешного малоУ меня же, между прочим, есть работа. Работу я, как водится в нашем колхозе, люблю не так уж и сильно. Потому что это работа с детьми, а дети - это очень сложно. Но иногда дети - это хорошо. Особенно хорошие, приличные дети. А зарплата у меня ниже стипендии, поэтому я очень хочу сдать сессию на отлично. * Последние несколько дней лениво перечитывала Горчева и поймала себя на ужасной мысли: мне действительно хочется о половине вещей сказать "да и хуй с ним". Вот такой грустный юмор. * Весной я досиделась до карты в Трэ, теперь вот у меня в кармане лежит карточка "Кофе-Терры". И это меня несколько пугает. Как я теперь с этими карточками жить-то буду? Как теперь удовольствие от кофе получать, когда ты - пророс - корнями? Но это этика, а этика в сравнении с желанием попить кофе не дома все-таки не так важна. * Думаю о юморе и иронии. Иногда - о сарказме. Есть подозрение, что это Аристотель из своего посмертия пытается меня вызвонить. И дозвонится же. * Задали нам когда-то давно удивительное эссе по философии написать. Как вы, мол, философии себе представляете, что это такое - философия? Я-то, дура, думала сначала, что это чертовски легко - у меня ж вон сколько определений было! Начала писать и поняла, что от всех своих определений отреклась в процессе по причине их неточности и сказать могу, что философия - это философия. Вот такая вот феноменология. * Заглянула недавно в "Философскую Энциклопедию" Гегеля и не поняла, почему я его не читаю. Кроме того, что его нет у меня в бумаге, а в книжный я боюсь заходить. Да и красивое издание покупать не хочется. Его красивость будет затруднять его читабельность.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Мне открылось восхитительное внутреннее противоречие: при нацеленности, направленности на диалогическую форму общения я предпочитаю разговаривать не короткой репликой, не фразой, но монологом. А это, сами понимаете, достаточно трудно осуществимо в процессе устного общения. дальше идет описание конкретного сегодня, мало связанное с философией или же самопознанием.Устное общение - это вообще трудно. Рот приходится открывать, слова словесные говорить. А смысла в них, - чаще всего, - столько же, сколько и во всем остальном. То есть - абсолютный, предельный ноль. Прихожу я, предположим, спасать свой зачет на философию права с докладом о жизненной драме Платона в контексте парадокса закона и права. Сразу говорю, что "в отличие от Соловьева и Лосева предпочитаю описывать это не как предательство Платоном себя и Сократа, а как повторение жизненного пути Сократа самой философией Платона". Начинаю аргументировать: вот тут у нас Сократ весь такой как есть, вот тут у нас "Критон", вот тут у нас "Государство", вот тут - "Закон", а вот и Лосев и Соловьевым. Но вот здесь, здесь - смотрите! - какая мысль, а вот в этом месте можно повернуть вот так и посмотреть вот под этим углом! А если еще и обратиться к "Апологии Сократа"(но до этого места я просто не успела дойти)! Но не в конкретике дело. Не в Сократах с Платонами, а в том, что мы банально не слышим друг друга в процессе речи. Банально не способны выстроить интонационный рисунок так, чтобы нас не прерывали, чтобы видели точно то же, что мы желаем показать. И, признаюсь, меня нельзя исключать из этого "мы" пока что. Потом меня за что-то хвалят. Но за что? За то, что во мне видят что-то новое или (что-то такое же) или предлог для своего монолога(кстати - чисто субъективно - более интересного и глубокого, чем мой)? Но в этом мне видится какая-то трагическая неправильность: я не чувствую множественности подходов, я до сих пор не могу ясно и четко выразить настоящую разницу между герменевтикой и феноменологией, между диалектикой и метафизикой, между материализмом и идеализмом. Зато я пребываю в уверенности, что они все - об одном и я выбираю герменевтику и феноменологию. Я выбрала себе парадигму, но я не знаю, какие еще варианты у меня были.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
О боже, боже, боже! Зачем мне все эти значки на теле, если я такая дура и их не чувствую больше? Вопрос с подновлением иероглифа встал еще острее, еще жестче, чем он стоял утром. Гуссерль спас мир. И спас его много раз. Но он был не один.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Я, будем откровенны, не знаю, что писать.
читать дальшеЯ давно не читала и не смотрела антиутопий. Казалось, что все уже в той или иной мере представлено. И в какой-то степени - это действительно так. Жанр в своем смысло-символьном аспекте развиться выше и больше уже не может, остается говорить только о вещах, которые относятся к форме. Замятин, Хаксли, Оруэлл - их антиутопии появились еще в первой половине века. В них есть всё. Из них выводится всё. Из них выводится всё, что появилось после: и "Заводной Апельсин", и "Гаттака", и "Матрица", и еще множество вещей мне просто не припомнить сходу(а поиски в сети всего, что я видела, открывают еще большее количество того, что я немедленно должна увидеть). "Бразилия" Терри Гилиама тоже выводится из Замятина, Оруэлла и Хаксли. И примечательным фильм становится не оттого, что, кто и где происходит, а оттого - как это происходит. От того, как кадры и детали сменяют друг друга; от того, как именно эти люди выражают именно эти эмоции. "Бразилия" не оставляет равнодушным - но только своей самостью, своим отличием от жанровой схемы, своим индивидуальным. Мы видели Д-503, мы видели Уинстона Смита, мы видели Бернарда Маркса - мы, в принципе, видели их всех. И всегда "обращение" против системы было будто бы "приходящим извне". Чего-то всегда хотелось. По чему-то всегда тосковалось - но по несказанному, неясному, невнятному. Сэм Лоури всегда знал, что хотел. Он видел это во сне. Но он очень хорошо знал "первое правило того, как быть незаметным: никогда не вставать". И не вставал - не продвигался по службе, не травил себе душу бессмысленными амбициями. У него всё было хорошо, как у Д-503, например. Зато по ночам он был практически счастлив: крылатый, свободный, он стремился к женщине своей мечты, которая звала, звала именно его. ...и всё было бы хорошо, всё было бы просто чудесно, если б однажды не довелось одному служащему раздавить присевшую на потолке муху. Муха, столь неосторожная в выборе места существования, во всем виновата: и в том, что система допустила чудовищную ошибку, и в том, что женщина из снов оказалась внезапно вполне реальной, и, наверное, даже в том, что begginner's luck преследует революционный кружок вот уже тринадцать лет. Случай Сэма Лоури - хрестоматийный, если рассматривать его с позиций психиатрии. Сэм знает свои границы и не стремится за них выйти: ему достаточно того, что он имеет - это всё ему знакомо, он умеет с этим справляться. Сэму не за что бороться и, по большому счету, не с чем воевать - пока не появляется Она, во плоти. Одержимость и невозможность реализовать желание размывает границу реальности - но на этот раз, впервые на моей памяти, это состояние изображено так, что веришь. Впервые на моей памяти граница реальности размыта настолько, что не возможно отличить реальность и галлюцинацию. Стремление к свободе, к хаосу, к нестабильности лежит внутри самого человека, является его частью - и никакая сила, никакой диктат, неспособен лишить человека именно этого стремления к нестабильности. В случае Сэма Лоури - это бюрократический аппарат, который не может и не должен ошибаться, и его стремление к счастью, к простому и человеческому. Что происходит в голове человека тогда, когда машина, система - оказывается больше, оказывается жестче, преграждает дорогу к счастью? Есть подозрение, что всё та же муха виновата в том, что я не могу придумать последний абзац этой записи.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
читать дальшеКогда-нибудь я вырасту. Я вырасту и у меня будет комната(к комнате, конечно, будут прилегать кухня и ванная, но главное - это комната). В комнате будет окно и выход на балкон. Стены будут белые и пустые. Совсем пустые. Рядом с окном будет лежать широкий матрас. Возле матраса - небольшой низкий столик. На столике будут необходимые вещи. Еще в комнате будут либо высокие стеллажи с книгами и шкаф, либо - низкие тумбы, в которых эти самые книги будут стоять. Но шкаф будет точно. Может быть, их будет два - узкий и широкий. Комната будет казаться просторной. Огромной просто. И практически пустой. Не обремененной вещами. Это - самое главное. * Когда-нибудь я вырасту. Я вырасту и у меня будут водительские права той самой категории, которая позволит мне управлять вот этой штукой. Потому что квартиру в три комнаты за такие деньги не найти. У этой штуки колеса с меня высотой. Ей даже не надо будет ездить. Наверное. Первые лет пять. Возможно, я компенсирую. * Когда-нибудь я вырасту. Я вырасту и, надеюсь, буду думать, что живу не зря.
Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
цитата...Первые шесть часов осужденный живет почти так же, как прежде, он только страдает от боли. По истечении двух часов войлок из рта вынимают, ибо у преступника уже нет сил кричать. Вот сюда, в эту миску у изголовья – она согревается электричеством, – накладывают теплой рисовой каши, которую осужденный при желании может лизнуть языком. Никто не пренебрегает этой возможностью. На моей памяти такого случая не было, а опыт у меня большой. Лишь на шестом часу у осужденного пропадает аппетит. Тогда я обычно становлюсь вот здесь на колени и наблюдаю за этим явлением. Он редко проглатывает последний комок каши – он только немного повертит его во рту и выплюнет в яму. Приходится тогда наклоняться, иначе он угодит мне в лицо. Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь. Вы видели, разобрать надпись нелегко и глазами; а наш осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется шесть часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму, где он плюхается в кровавую воду и вату. На этом суд оканчивается, и мы, я и солдат, зарываем тело.