Мы платим долги только тогда, когда хотим влезть в новые.
Смотрим сейчас с П. "Киногид Извращенца" со Славоем Жижеком. И как-то меня это все так цепляет - его интерпретации сюжетов и образов с позиций психоанализа. Причем, именно Фрейдовского. Да еще и трактовка фрейдизма идет не с позиций "Все вертится вокруг секса", а позиций неортодоксальной (для меня) трактовки взаимодействия либидо-мортидо и репрезентации трех уровней сознания. Очень много отсылок к Хичкоку, Линчу, Копполе. В "Киногиде" упоминаются действительно легенды кино.
Но меня это все ведет немного не туда.
Когда мы дошли до момента сравнения "Психо" Хичкока и "Разговора" Копполы, где и у Хичкока, и у Копполы появляется образ (не знаю, как это в кино называют) сливного отверстия в ванной, и Жижек это трактует как символ двери в другой, нижний, грязный мир, П. спросил меня: "А действительно ли это так? Действительно ли художники (в широком смысле этого слова) ведут диалог на таком уровне и что им мешает просто отсылать читателя друг другу фразой типа "См. такого-то там-то"? Как вообще такой диалог возможен? Это же и не диалог вовсе, ведь Пушкин, например, не может ответить тем же поэтам двадцатого века, которые давали ссылки на его произведения!"
И вот здесь я немного растерялся: как объяснить такое тому, кто заранее настроен против? Да и сам я всегда существование этого диалога воспринимал как данность, некий факт - такой же, как и то, что солнце встает на востоке, а садится на западе. Тем не менее, принятие факта, не значит, что я не имею права поразмыслить над тем, как это все устроено.
Платон и его Мир Идей (мир, где стул существует даже не как форма, а как понятие о том, что есть нечто, что должно иметь такую-то форму и такой-то функционал), на мой взгляд, является именно той самой моделью существования и развития искусства. Диалог в искусстве идет не между людьми, а между идеями (или даже одной идеей) во всех формах ее реализации. "Понимаешь, П., это не художники говорят друг с другом, а что-то внешнее, захватившее их тело, через их "уста" говорит".
Искусство - или даже потребность в нем - это нечто внешнее, нечто, что живет своей, отдельной от людей жизнью. Этот мир идей содержит в себе образы во всех формах их развития. Образ лишнего человека живет сам по себе с момента его первого появления в литературе. И живет - во всех формах, которые были созданы. Лишний человек по Пушкину, лишний человек по Лермонтову, лишний человек по любому другому художнику.
В.Н.К. (мой преподаватель эстетики) на недавней конференции говорил о неком художественном сознании. Теперь мне кажется, что само это сознание - не художественно по своей сути. Это "орган" интерпретации символов, символы же живут отдельно и свободно. В какой-то момент парадигма интерпретации образа, повинуясь абсолютно физическим законам перехода в некоторой критической точке количества в качество, создает абсолютно новую интерпретацию, которая может быть принята всем сообществом. Подобно этому изменяется норма употребления слова (слово - тот же образ). Например, слова "Бог", "Ангел" и "Дьявол" - слова сильные, поднимающие особый контекст в сознании реципиента. Изначальное (а изначальное ли?) их значение, предположим, сугубо библейское: бог и ангел - хорошо, а вот дьявол - плохо. Но! С появления этих слов в мире идей сами эти образы претерпевают метаморфозу, становятся менее однозначными. Бог - это уже не хорошо, это уже не символ всего хорошего, не символ прощения, это может быть и "конченная блядь" (у Бранимира, например, в песне про Матрену и Терезу) и "сделай так, чтобы тебя отныне недолго я еще благодарил" (Лермонтов, не точная цитата). И в тоже время - Бог, Отче, "Господи, воля не моя, а твоя" - надежда на спасение до сих пор здесь, внутри этого образа. Теперь, взывая к этому образу в своем повествовании, художник обязан быть осторожным.
Я, может, не особо глубок в своих рассуждениях. Может, я занимаюсь ерундой, но сама мысль о том, что я буду приступать к изучению какого бы то ни было образа, не доказав себе существование образа приводит меня в ужас. Ибо нельзя быть хирургом, не зная устройства человеческого тела. У символа тоже есть тело, и символ так же развивается. Не уверен, что можно быть поэтом и/или философом, не имея гипотезы о том, как устроено то, что ты берешься изучать.
Но меня это все ведет немного не туда.
Когда мы дошли до момента сравнения "Психо" Хичкока и "Разговора" Копполы, где и у Хичкока, и у Копполы появляется образ (не знаю, как это в кино называют) сливного отверстия в ванной, и Жижек это трактует как символ двери в другой, нижний, грязный мир, П. спросил меня: "А действительно ли это так? Действительно ли художники (в широком смысле этого слова) ведут диалог на таком уровне и что им мешает просто отсылать читателя друг другу фразой типа "См. такого-то там-то"? Как вообще такой диалог возможен? Это же и не диалог вовсе, ведь Пушкин, например, не может ответить тем же поэтам двадцатого века, которые давали ссылки на его произведения!"
И вот здесь я немного растерялся: как объяснить такое тому, кто заранее настроен против? Да и сам я всегда существование этого диалога воспринимал как данность, некий факт - такой же, как и то, что солнце встает на востоке, а садится на западе. Тем не менее, принятие факта, не значит, что я не имею права поразмыслить над тем, как это все устроено.
Платон и его Мир Идей (мир, где стул существует даже не как форма, а как понятие о том, что есть нечто, что должно иметь такую-то форму и такой-то функционал), на мой взгляд, является именно той самой моделью существования и развития искусства. Диалог в искусстве идет не между людьми, а между идеями (или даже одной идеей) во всех формах ее реализации. "Понимаешь, П., это не художники говорят друг с другом, а что-то внешнее, захватившее их тело, через их "уста" говорит".
Искусство - или даже потребность в нем - это нечто внешнее, нечто, что живет своей, отдельной от людей жизнью. Этот мир идей содержит в себе образы во всех формах их развития. Образ лишнего человека живет сам по себе с момента его первого появления в литературе. И живет - во всех формах, которые были созданы. Лишний человек по Пушкину, лишний человек по Лермонтову, лишний человек по любому другому художнику.
В.Н.К. (мой преподаватель эстетики) на недавней конференции говорил о неком художественном сознании. Теперь мне кажется, что само это сознание - не художественно по своей сути. Это "орган" интерпретации символов, символы же живут отдельно и свободно. В какой-то момент парадигма интерпретации образа, повинуясь абсолютно физическим законам перехода в некоторой критической точке количества в качество, создает абсолютно новую интерпретацию, которая может быть принята всем сообществом. Подобно этому изменяется норма употребления слова (слово - тот же образ). Например, слова "Бог", "Ангел" и "Дьявол" - слова сильные, поднимающие особый контекст в сознании реципиента. Изначальное (а изначальное ли?) их значение, предположим, сугубо библейское: бог и ангел - хорошо, а вот дьявол - плохо. Но! С появления этих слов в мире идей сами эти образы претерпевают метаморфозу, становятся менее однозначными. Бог - это уже не хорошо, это уже не символ всего хорошего, не символ прощения, это может быть и "конченная блядь" (у Бранимира, например, в песне про Матрену и Терезу) и "сделай так, чтобы тебя отныне недолго я еще благодарил" (Лермонтов, не точная цитата). И в тоже время - Бог, Отче, "Господи, воля не моя, а твоя" - надежда на спасение до сих пор здесь, внутри этого образа. Теперь, взывая к этому образу в своем повествовании, художник обязан быть осторожным.
Я, может, не особо глубок в своих рассуждениях. Может, я занимаюсь ерундой, но сама мысль о том, что я буду приступать к изучению какого бы то ни было образа, не доказав себе существование образа приводит меня в ужас. Ибо нельзя быть хирургом, не зная устройства человеческого тела. У символа тоже есть тело, и символ так же развивается. Не уверен, что можно быть поэтом и/или философом, не имея гипотезы о том, как устроено то, что ты берешься изучать.