Дурная, бульварная литература вызывает вкус к хорошей. Это, наверное, происходит таким же образом, как и с пивом: можно всю жизнь пить мочу, но всегда будешь мечтать о том самом, неповторимом и на мочу непохожем.
Мать принесла книгу Льва Аннинского. Сначала, по случайности, начал читать про Есенина. Сейчас - устав от сентиментального романчика, обернутого в мишуру детектива и мистики, - открыл статью о Маяковском. С удивлением узнал строки-слова-вервия первого абзаца: они попадались мне на олимпиаде. Господи! Если бы я это знал тогда!
Впрочем, бульварная литература годится не только для создания контраста, но и для возбуждения благословенной деятельной злости. В какой-то момент, пресытившись всем этим дерьмом, держа в уме тех, кто сияет путеводной звездой, начинаешь писать сам.
Жаль только, что подобная бессознательная злость - даже, наверное, ревность: мол, почему ты столько пишешь, столько получаешь за это, когда он! он - мертв? - не в состоянии дать необходимых сил для написания первого предложения. Вероятно, я не окажусь далеко от истины, если предположу, что эта злость мало того, что бессознательная, так еще и бессодержательная. Содержание должно идти не от внешнего раздражения, но от внутреннего оголенного нерва. Или, как заметила Надежда Яковлевна, тема должна прийти сама - ведь это явление, а не рациональный замысел. И, сокрее всего, явление из глубин, из чего-то древнего, чего-то слишком естественного, чтобы быть понятым на рациональном уровне. Борьба с энтропией - это не тема и даже не цель. Энтропия - не оголяет человеческий нерв, нет, это просто внешнее условие. А вот внутренняя невозможность определиться - да. Определение с добром, со злом, со своим местом и именем в этом мире - вот что заложено, на мой взгляд в человеке; мы сами определяем свою судьбу и себя в мире - не эвфемерные и неоднозначные понятия, придуманные такими же, как мы.
Мы - нет, уместнее сказать - я с великой чуткостью откликаюсь на мельчайшие колебания мнений обо мне, с такой чуткостью, что мне даже стыдно это признавать. Я всегда хотел, желал быть человеком свободным от всего этого дерьма. Не носить галстук, если на то уж пошло, не работать с восьми до шести; быть свободным и жить настоящим. Не думать о том, что если я скажу что-то не так, то испорчу с кем-нибудь отношения, а этот человек мог бы быть полезен и бла-бла-бла. Просто быть тем, кто я есть на самом деле. И даже, наверное, не думать о чувствах других, а делать и говорить то, что считаю правильным и честным. Можно называть это самодостаточностью, но я назову это более широким словом - "свобода".
И мне больно от этого, потому что такая свобода - это тоже смерть.