Георгий Иванов - "Петербургские Зимы"

[LerAn]

Есть в моей жизни особая форма рассказов: воспоминания. Будто встречаешься ты со знакомым, с которым у тебя еще куча знакомых общих, и начинается: "А этот - что? Как он? Крышей, говоришь, поехал? Вот беда-то. И что? Совсем-совсем фатально? А те - как, поженились? Нет? Расстались? Да что ж такое-то!" В этих разговорах нет движения: вы с собеседников просто намечаете-воскрешаете в памяти те общие точки, что когда-то у вас были. Заниматься этим на кухне, в кафе, при случайной встрече - верх необходимой пошлости. И то, что я это называю пошлостью, не значит, что это плохо. Нет, это, наоборот, очень хорошо: сразу появляются какие-то полумифические бывшие соученики, собутыльники, темы для разговора. Это - необходимое. Без этого - невозможно.
Но то живые люди, живые лица. Люди, чье ага-га закончится вместе с эпохой. А есть другие - их жизнь вышла за рамки эпохи, превозмогла вечность. Они открыли дверь - в совершенно другие миры, отличные от всего, что может предложить ваше собственное сознание.
Это - те, кого мы помним и спустя век со дня их смерти, и два века, и три. Те, чья жизнь в нашем сознании расширилась до размеров необъятной вечности. И эти люди оставляли в своих современниках - воспоминания. И это тот самый момент, когда вы берете в руки "Петербургские зимы" Георгия Иванова - завариваете чай, кофе, плещете коньяк куда надо - и слушаете, что ж там такого происходило, пока вас - не было.
И Иванов, со степенной ленцой уверенного в себе человека - рассказывает. Он бьет по вам очередями этих рассказов - зарисовок по большей части - рассказывая то тот эпизод, то этот. Он не скупится на эмоции: он сам был вашим ровесником, когда вас пичкали всеми этими Есениными, Блоками, Северяниными - ему было шестнадцать так же, как и вам. Но в свои шестнадцать - он был им всем ближе.
Петербург, начало двадцатого века. Улицы, кишащие шарлатанами, проходимцами. Дешевая эзотерика на продажу. Герои этих воспоминаний - поэты. Поэты - с их особенным восприятием мира, где нет границ между реальной Невой и Невой поэтической.
Иванов, хорошо и плотно общавшийся с Блоком и Гумилевым, не мог разграничивать человека и его стихи. Только это в фокусе. А мог бы и говорить о том, как не было хлеба.
Квартиры - либо грязные углы, которые больше всего похожи на клетушку Раскольникова, либо богатые, просторные, но до ужаса, до дрожи холодные комнаты. Интеллигентские посиделки до абсолютной, пьяной невменяемости; посиделки, где вчерашние денди и эстеты слушают Луначарского; трагедии, сумасшествия, близкая, опасно близкая революция, а с ней - Че-Ка, расстрелы, смерти, бегство из страны. Дух отчаянной безысходности, витающий во всем.
Но язык Иванова - легок. Это - прошлое, это - воспоминания. Да, болезненные порой. Но это та боль, которой восхищаешься. Не бахвальство и не веселость - искренность, предельная искренность.