Секрет стихов, которые я(и не только я) не люблю, был разгадан в субботу. читать дальшеВ субботу ко мне после долгого перерыва обратились.. да, с просьбой посмотреть. Ну, я и посмотрел.
Образ - это всегда мимесис, всегда подражание реальности, выстроенное по некоему субъективному принципу. Принцип органичен: все, что остается в памяти после непосредственного восприятия, и является материалом для создания образа. Логично предположить, что мы в таком случае можем выделять не только поэтов-художников(визуалов, строящих визуальный образ) и поэтов-музыкантов(аудиалов, соответственно), но и поэтов-кинестетиков, поэтов-дигиталов(выстраивающих именно логическую структуру). Так поэт именно для себя достигает подлинности как ощущения, так и образа.
Естественно, так же, как восприятие поэта не может быть только и исключительно одним, а может быть лишь существенный или не очень "перекос" в какую бы то ни было сторону, так и его поэзия не может строиться исключительно на визуальном, аудиальном, кинестетическом или дигитальном материале. "Перекос" в восприятии - это лишь принцип построения, но не его метод. В качестве примера - крайнее из тех стихотворений, что я решил выучить:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.
Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
О Мандельштаме можно много и долго - тоже. Но не о Мандельштаме речь, а о принципе построения образа: меня едва ли сочтут голословным, если я скажу, что Мандельштам - в большей степени визуал, чем кто-то еще. Это видно в выборе слов и построении образов: в Нотр-Даме у него "египетская мощь и христианства робость" спряталась в "крестовом легком своде" готического собора, здесь - "глубокая печаль" становится тем из чего можно "восстать", т.е. мы сразу видим образ визуальный - будь то феникс восстающий из пепла, будь то что-либо еще. Элемент с развеять - так же визуален. Детские книги - мы же не содержание этих самых книг видим, а большой шрифт и картинки в первую очередь. Во вторую, конечно, вспоминаем про сказки, про простоту, про наивность. Но у Мандельштама - не сказки детские, а именно книги. Детские книги всегда с картинками. Потому что без картинок - неинтересно(был бы где в реальности Шеллинг или Кант с картинками... Но это так, мечты-мечты). Дальше - чуть сложнее увидеть за словами - картинку. Потому что картинка-то не детская уж никак. Юношеская, скорее, немецким романтизмом пахнущая: я устал от жизни и
Земля - бедная и несчастная (а какой ей быть, в восьмом-то году прошлого века?) - дорога поэту, любима им(а ведь тоже - жизнью дана, от которой он смертельно устал!), потому что другой он не видел. Именно "не видел". Работая с фактом, мы не можем - не имеем права! - строить гипотезы в сослагательном наклонении. Вот только Мандельштам действительно "не видел", хотя мог со своим талантом "не слышать", "не чувствовать", "не топтать". Он именно не видел. И "не видел" не от того, что мы в корень зрим, а в книге разглядываем фиги, а потому что Мандельштам именно глазами своими постигает этот мир в первую очередь. Потому-то он и "трамвайная вишенка", и нрав-то у него "не лилейный", да и сам он... какой-то "не линейный". Мандельштам, в общем. Потому и век у него - зверь, написанный одним-единственным словом, одним росчерком пера, а дальше - зрачки, в которые не всякий заглянуть сумеет, позвонки, которые надо своей кровью склеить. А кровь - она не клейкая до поры; это всякий знает, даже я.
Принцип порождает только основу образа - у Мандельштама визуальную. А дальше включается все остальное: потому как только звук делает страшный фильм по-настоящему страшным; потому как, какой бы красивой и изможденной ни выглядела Виолетта, только музыка Верди заставит весь зал прочувствовать смерть от чахотки; да и вареные яйца мало похожи на глазные яблоки, пока к ним в темноте рукой не прикоснешься.
А теперь снова о дрянной поэзии: давайте представим, что образ, который так старательно неофит чертит, лишен многомерности - что это просто список однотипных черт или же добавочных действий, лишенных основного. Нашему сознанию становится, по большему счету и маленькой грубости, нечего связывать - все эти авторские переживания лишены какой-то площади и проходят сквозь нас, как иголка сквозь канву. И вроде абсолютно честные переживания - но нет в них того, что плоскость делает плоскостью, а объем - объемом. Только вектор, да и тот... бездумный. У Мандельштама мы видим ведь не только образы, но и тоску по тому времени, когда все было ново, прекрасно, не по-взрослому; а эта тоска и задает вектор, выстраивая образы в единую парадигматическую цепь.
Из того субботнего разговора мне вспоминается стыдливая ремарка моего визави: "Ну эта метафора с калашом - дурна, конечно." А ведь именно этот образ, воплощаемый на протяжении аж двух страниц А4 стихотворного текста и давала мне, читателю, тот самый "якорь", с помощью которого мое восприятие выстраивало в моей голове состояние автора на момент написания. Я бы с радостью поделился и самим текстом, но - увы! - я не гений, не исключительный человек, не могу похвастаться какой-то особенной памятью. Поэтому прошу просто поверить на слово: там было с чем работать. Но это самое "с чем" было настолько покрыто шелухой, что в памяти моей могут всколыхнуться лишь довольство несколькими удачными ироничными оборотами да вот этот образ, пусть невнятный, но достойный.
Все мы - потенциальные поэты, художники, мыслители, демиурги, музыканты, скульпторы и архитекторы. Это заложено в нас - наравне в умением дышать, сбиваться в стаи, творить как благо, так и мерзость. Вот только одно в нас остается приобретенным - умение. Умение что-то с имеющимся делать. Кто-то - прекрасный танцор, потому что научился танцевать, научился из своего тела извлекать то, что другие даже не замечают; кто-то - поэт или писатель, потому что научился из себя извлекать такое подобие реального, что там, в этом подобии, хочется остаться. Кто-то пишет музыку, потому что сумел приложить к данному по праву рождения слуху, умение манипулировать гармонией звука. Кто-то потрясает всяких кантов и гегелей, потому что развил свой разум настолько, что сама мысль стала многомерной и пластичной.
Но все это - плоды труда и учения. Самостоятельного. Этот опыт не передается напрямую.